Авраам Иегошуа

Поздний развод

Издание выпущено при финансовой поддержке Комитета по печати и взаимодействию со средствами массовой информации Санкт-Петербурга Перевод с иврита Валентина Тублина и Инны Федоровой

Copyright © 1982 by A. В. Yehoshua

Gerushim me'uharim, Hakibbutz Hameukhad, Tel Aviv 1982

© В. Тублин, перевод, 2016

© OOO «Издательство К. Тублина», макет, 2016

Воскресенье

Дедушка в самом деле приехал, за окном шел дождь, мне это не снилось, я помнил, как они разбудили меня и показали меня ему, как они и обещали, что разбудят меня и покажут ему, как только самолет прилетит, разбудят, даже если я буду крепко спать, и только тогда я лег в постель. Поначалу я слышал, как они спорили в темноте, потому что папа не хотел зажигать свет, но мама сказала: я ему обещала, а папа сказал – у него будет еще куча времени, чтобы увидеть его, но мама настаивала, он уже три дня ждет и все спрашивает, иди, папа, взгляни на него, хотя дело обстояло не совсем так и свет включили, но я не мог открыть глаза, потому что мне было больно, но голос, новый и хриплый голос моего дедушки, который произнес: не могу поверить, что это вправду Гадди, я-то все время думал о нем как о младенце, а вы тут вырастили богатыря, великана. И он повторил это слово – «великан», на что мой папа рассмеялся и сказал: да, время не стоит на месте, он весь в нашу породу, здоровяк хоть куда, подумаешь, что он толстый, но когда увидишь получше, он не толстый, жира на нем нет. Сейчас я подниму одеяло и сам убедишься, ребята в классе зовут его кабаном, такой славный паренек, и от этих слов сладкая боль сжала мне сердце – как? почему? что это он?

Ш-ш-ш, Кедми, прошептала мама, ты разбудил уже ребенка, и она погладила меня по голове, чтобы я снова уснул, но было уже поздно, она опоздала, дедушка все услышал, что сказал ему папа, он ведь знает все. Вот если бы мама хоть сейчас рассказала бы дедушке про мои гланды, объяснила бы все… Но она только попробовала усадить меня в кровати, придерживая за спину, чтобы я не упал во сне, говоря при этом: нет, не спи, Гадди, сладкий мой, проснись, открой глаза, посмотри, кто приехал, посмотри на дедушку, и я открыл глаза и увидел дядю Цви, только сейчас он был весь в морщинах и на голове у него была шляпа, он показался мне ужасно высоким и морщинистым, и он плакал, и мама, подняв меня, протянула ему, а он подхватил меня и, пошатнувшись, чуть не уронил, но удержал, и его слезы падали мне на лицо, а он все повторял – он не помнит, он не помнит меня, ты помнишь меня, Гадди? А мама, тоже вся в слезах, говорила мне: ну вот видишь, он и приехал, мы же говорили тебе, а ты все не верил. Ты же сам хотел, чтобы мы тебя разбудили, и тогда я прижался к его колючей щеке и поцеловал его. Ну, хватит, сказал папа, забрал меня у дедушки и вернул в кровать, а сами они уже были у кроватки, где спала малышка, чтобы дедушка мог посмотреть и на нее тоже, но будить ее они не стали, потому что после этого ее уже было бы не уложить, а дедушка все поворачивался в мою сторону, пока папа не сказал ему: да хватит тебе, успеешь еще на него наглядеться, будешь смотреть, пока не надоест, всё… И погасил свет, и я уже почти уснул снова, когда он вдруг вернулся, откинул с меня одеяло – раз уж ты не спишь еще, услышал я, может, хочешь пописать… Давай, чтобы потом не опозориться. Я совсем не хотел, но он сказал – давай попробуй, всегда немножко есть, и он, подняв меня, помог мне всунуть ноги в тапки, отвел меня в туалет и спустил с меня штаны, а я увидел, что повсюду в доме горит свет, увидел разбросанные по полу сумки и чемоданы, и спину дедушки, который, не снимая шляпы, сидел и пил чай. Но выдавить из себя мне ничего не удалось, я с трудом удерживал голову, глядя на маленькое озерко чистой воды, пока папа, посвистывая, стоял у двери, и я соврал, сказал, что уже пописал, и спустил воду. Всё, сказал я, а папа сказал: всё? я ничего не слышал, но я снова сказал, что всё и подтянул штаны пижамы и отправился обратно в постель, чего он хочет от меня, проверяет все время, как полицейский, и я еще не успел улечься, как он уже укрывал меня одеялом, говоря – поцелуй меня, и я поцеловал его, и он меня тоже крепко поцеловал и удалился, и я почувствовал, что если бы не поторопился и подождал чуть подольше, то, пожалуй, сейчас и смог бы, потому что я не смог из-за того, что он свистел, и тут я провалился в сон…

И вот теперь это и произошло, подо мною было мокро и тепло, и я ощущал сладковатый запах позора, и слышал шум дождя, который непрерывно выбивает дробь. А ведь вот-вот через несколько дней будет настоящий пасхальный седер [1] , а сегодня – седер в классе. И в доме тихо, ни звука, даже радио молчало до тех пор, пока папа не возник в проеме двери и не сказал: уже семь часов, не хочешь подняться? И, подойдя ближе, хотел откинуть одеяло, но я изо всех сил вцепился в него. Встаю, сказал я, лишь бы он не почуял запаха. Я встаю, встаю. И он ушел, а я встал, прикрыл дверь, быстро снял мокрые штаны, засунул их в ранец и прикрыл книжками, а через минуту схватил старое шерстяное одеяло и прикрыл им мокрое пятно, чтоб оно впиталось, и в это мгновение малышка проснулась и открыла глаза. А я отправился в ванную, чтобы умыться, сполоснуть лицо. Дедушкины чемоданы уже исчезли, осталась только его шляпа на кухонном столе. Из кухни разносился запах кофе. Папа сидел и читал газету.

– А где мама?

– Она спит. Они не спали почти всю ночь, улеглись под утро. Ну, давай шевелись. Дождь еще не кончился, в школу я тебя отвезу. Хочешь яйцо?

– Хочу. – И я сел за стол, на котором было полно еды, в то время как он поднялся, чтобы поджарить мне яйцо.

– Дедушка будет жить у нас?

Папа засмеялся:

– С чего ты взял? Конечно нет.

– Он будет жить у бабушки?

Папа рассмеялся еще раз:

– У бабушки? А где это?

– Там, где она живет.

Но я сам никогда там не был, ни в самой деревне, ни даже поблизости.

– Он будет жить или в Тель-Авиве у Цви, или у Аси в Иерусалиме. Он приехал по делам всего на несколько дней.

– А потом?

– А потом он вернется в Америку.

– Надолго?

– Навсегда.

И он дал мне яйцо и налил какао, и еще крекеры из воздушного риса и два куска хлеба. Он всегда так закармливал меня, требуя, чтобы я съедал всё до крошки.

– А почему дедушка плакал? – спросил я.

– Он плакал? Когда?

– Этой ночью.

– Правда? Я ничего не заметил… может, тебе это примерещилось… Ну, давай заканчивай и не приставай ко мне с вопросами. Поторопись, мы и так уж засиделись. Работай…

Я снова принялся за еду, прислушиваясь к тишине в доме и глядя на дождь, хлеставший в окно. Потом я сказал:

– Только однажды кто-то назвал меня кабаном… Больше такого не было. Один раз.

Он отложил свою газету, посмотрел на меня и засмеялся:

– Ладно, ладно. Все в порядке. Я знаю. Я сказал просто так. Ничего не имел в виду. Да если они и вправду называют тебя кабаном – что тут такого? Если тебя это волнует – пошли их к черту. Ты просто здоровяк. Вроде меня. Посмотри на меня. Разве я толстый? Человек может казаться толстым, но в этом ничего удивительного нет, особенно если он высокий. Ничего страшного в этом нет. Смотри…

Он поднялся, выпятил живот и ударил по нему кулаком.

– Не волнуйся. Вырастешь – будешь таким же большим и сильным, как я…

Я подумал, что не хочу быть таким, как он, но не сказал ничего. Была уже половина восьмого. Я закончил есть и отправился в свою комнату, чтобы собрать свой ранец, а заодно посмотреть, высохло ли пятно, но оно не высохло, и я просто прибрал постель под взглядом малышки, глядевшей на меня не отрываясь. Благо она еще не говорила, а значит, и рассказать ничего не могла. Я сунул ей в рот пустышку и пошел мимо закрытой двери, за которой спал дедушка. В то же время поглядывая по сторонам в надежде, что он привез что-то для меня. Но ничего похожего на подарок не увидел и прошел в родительскую спальню, где спала мама. И едва я дотронулся до ее плеча, как она открыла глаза и улыбнулась, но не успела ничего сказать, потому что в то же мгновение папин голос за моей спиной произнес: